Совпадение? Нет. Идеология сюрреализма не переставала желать смерти Америке, материалистической и стерильной, по мнению сюрреалистов, и воспевала Восток, хранителя духовных ценностей. Ясность мысли, которую французская интеллигенция с удовольствием находила в себе, очень рано и очень далеко завела ее в предвидении того, что произошло 11 сентября. Можно вспомнить и другие тексты, написанные между 1924 и 1930, в которых подчеркнуто это деструктивное воображение. Арагон (Aragon) (1925): "Мы разрушим цивилизацию, которая столь дорога вам- Запад - ты приговорен к смерти. Мы - пораженцы Европы- Смотрите как эта земля суха, как легко она загорится".

Не хватает еще заключения в духе оракула, а еще лучше - пифии, как говаривал Бретон, страстный оккультист: "Пусть торговцы наркотиками бросятся на нашу землю и заставят ее в ужасе отшатнуться. Пусть содрогнуться и рухнут белые американские здания-" (Сюрреалистическая революция, # 4, 1925).

Добавлено (2007-02-06, 3:33 Am)
---------------------------------------------
Мечта Арагона сбылась. Мы пришли к ее исполнению. Преувеличение было не только на словах. Как известно, простейший сюрреалистический акт - выйти на улицу и выстрелить в первого встречного; это безумие убийства не побрезговало, будь у него на то политические средства, обречь Запад мерзости запустения. Умница Роберт Деснос (Лотреамон) (Robert Desnos), даже он видел в Азии "цитадель всех надежд", именуя Варваров единственными, кто способен идти путями "архангелов Аттилы".

Рука об руку с коммунистами, чьи лозунги они копировали, сюрреалисты разоблачали "империалистическую и военную буржуазию Запада", "удушливую догму о государстве Отцов". Борьба должна была закончиться победой Востока, в котором сюрреалисты видели " огромный резервуар диких сил", вечное отечество великих разрушителей, вечных врагов искусства, культуры, "этих ничтожных и смешных демонстраций Запада". В Письме к буддийским школам снова звучит неистовый призыв к "новому мистицизму", который мог бы спасти Запад от материализма: "Логичная Европа бесконечно подавляет дух [..] Как и вы, мы отвергаем прогресс: придите и разрушайте наши дома". И снова: "мы отвергаем любой закон сознания, наша надежда - новые, подземные силы, способные пошатнуть Историю, которую мы заставим посмотреть в глаза Азии. Настала очередь Монголов разбить лагерь на нашей земле". И т.д.

Во имя "мистицизма", смешанного с "яростью" без тормозов - воспользуемся словами их сочинений, - во имя этого бросились в атаку против логики, разума, против Света, молодые сюрреалисты, последние наследники "черного" романтизма в середине 1920-х годов. Они желали радикального разрушения всего того, что придает Западу могущество.

Конечно, подобные призывы к убийству составляют общее место любого авангарда. Маринетти (Marinetti) предоставил модель риторики для Муссолини (Moussolini), и футуризм, манипулируя живописью, инструментами массовой пропаганды, кино, театром, декорациями, уличными манифестациями, дал ключ к эстетизации политики, с помощью чего толпа приводилась в возбуждение, - нацизм использовал это. Троцкий (Trotski), тонкий знаток Литературы и Революции, первый заметил, еще в 1924 году, что использовав свою популярность в итальянских массах, футуризм открыл дорогу фашизму. С другой стороны, мы начали понимать, что, к сожалению, ученики Маринетти, представители советского авангарда, такие как Осип Брик, "Ком -Фут" (футуристы-коммунисты), в своем призыве уничтожать буржуа, стариков "черепа которых пойдут на пепельницы", слабых, или даже, как Маяковский в своей поэме "150 000 000", восхваляя "штык, маузер и бомбу", - были теми, кто подготовил умы принять массовые убийства, совершенные Чека и ГПУ. Слова - несут ответственность, на них отвечают. Речь ненависти авангарда подготовила смерть людей. Перелистаем сочинения сюрреалистов: непристойный тон, оскорбления - "хам", "болван", "каналья", "старая плесень", "фекалии интеллекта", "гнилая свинина", - адресованные врагам, буржуазным писателям, предателям, ренегатам, которые мы находим в Трактате о стиле и в открытых письмах, - эти оскорбления не отличаются от тех, которые использовали поджигатели, члены фашистских лиг; от проклятий, посылаемых в адрес "бешеных собак" на московских процессах. Эти слова - знак эпохи.

Добавлено (2007-02-06, 3:33 Am)
---------------------------------------------
Нечаянно обнаруживается и замалчиваемый, скромный антисемитизм. В своей войне против культуры Арагон резко критикует тех, кого подозревает в подлости: "Евреи, выходите из гетто", а в Манифесте # 3 сваливает в помойную яму, где уже сидят "писаки, журналисты и критики", "наших Евреев (повинных в том) что они крадутся по ночам на ворованных мулах, наших политиков-болтунов, и наших судей-убийц, которые их покрывают". Леон Доде (Leon Daudet) и Селин (Celine) говорят то же самое.

Призыв к убийству, к разрушению, возвеличивание безрассудства и черного романтизма, восхищение примитивными инстинктами восточных народов, антисемитизм: сюрреалистические манифесты, если трезво взглянуть на них, не отличаются от экстремистских призывов к преступлению, со стороны крайне правых или крайне левых. Пустые слова, скажут мне, обычная дадаистская провокация. Не думаю. Не надо забывать, что компромисс сюрреалистов и коммунистов продержался дольше, чем сближение правых интеллектуалов с фашизмом. В 1933 году Стефан Георге (Stephan George) отвернулся от национал-социализма, Юнгер (Unger) и Готфрид Бенн (Gotfried Benn) стали внутренними эмигрантами. Только в конце 1935 года Бретон порвал со сталинизмом. А что говорить об Арагоне и Элюаре (Eluard)?

Нельзя заставить себя не думать о том, что в отличие от других авангардных течений, сюрреалисты склонны давать себе одно странное послабление. И сегодня еще они берут за образец некий анархистский идеал, который, кое-как привел молодежь к сексуальному освобождению, к чудесному созданию автоматического и спонтанного искусства для всех - к примирению мечты и действия, и другим попевкам единомыслия.

Есть еще одна причина этой безнаказанности. Сюрреализм радикально отличается от других авангардных течений тем, что сняв парадигму прогресса, он сделался чрезвычайно тенденциозен. Современный мир его не интересует. Машина, скорость, энергия, - все что восхищало футуристов, конструктивистов, пуристов и прочих "-истов", - совершенно не занимает сюрреалистов. В круг их интересов входят: природа, безумие, ночь, бессознательное, примитив, первородство. Это завитки стиля модерн, а не ортогональность Мондриана (Mondrian) или Родченко. Сюрреализм - движение упадка, оно - архаично. Город, да, но при условии, если он "одичает", новое, да, но если его искать внутри себя, а не во внешнем мире. И т.д.

С этой точки зрения, два мотива неотступно преследовали воображение футуристов. Во-первых, небоскреб. Во-вторых - самолет. Они есть у Филлиа (Fillia)и Прамполини (Prampolini), у Лисицкого и Малевича, всегда рядом, одновременно знак славы и мира техники. Сюрреалисты впервые стали воображать самолеты, врезающиеся в небоскребы, предвосхитив то, что осуществили террористы.

На деле, будь сюрреалисты более просвещенными, они бы подняли в качестве знамени не Фрейда (Freud), который, кстати, презирал их, а Хайдеггера (Heidegger), критика техники и специалиста по "возврату в леса". С этой точки зрения, корни сюрреализма также уходят в романтизм, с его восхищением Востоком, тысяча и одной ночью.

В результате, можно сказать, что восхищение сюрреалистов простиралось не дальше парижской интеллигенции в мае 1968 и маоизма семидесятых годов. От любви Фуко (Foucault) к "отшельнику из замка Нофль" и к иранской революции до Жана Бодрийяра (Jean Baudrillard), на свою беду увлекшегося талибами, три поколения интеллектуалов были вскормлены молоком сюрреализма- Мы молчали в замешательстве.

Мы все учились читать по Элюару и по Арагону. Как убивать наших отцов? Наследники сюрреализма, как мы можем осуждать его? Мы остаемся безгласными, когда видим, как обретают плоть,- каким ужасным образом! - тексты, которые мы боготворили в юности.

Добавлено (2007-02-06, 3:16 Pm)
---------------------------------------------
demon, нет слов

Мартиша696 ,вм2

Добавлено (2007-02-11, 6:03 Pm)
---------------------------------------------
Новый короткометражный анимационный фильм «Destino» наверняка удивит многих, поскольку это итог давнишней совместной работы столь разных, казалось бы, художников, как Сальвадор Дали и Уолт Дисней. Сегодня нам кажется, что в творчестве отца сюрреализма и гения мультипликации нет практически ничего общего, а вот в одном из писем самого Дали за 1937 год встречаются такие слова: «Я приехал в Голливуд и близко познакомился с тремя великими американскими сюрреалистами братьями Маркс, Сесилем Де Миллем и Уолтом Диснеем».
К 1946 году приятельские отношения Дали и Диснея вылились в съемки картины, которая объединила в себе творческие идеи художников. Дали хотелось с помощью анимационной техники воплотить на экране мексиканскую балладу Армандо Домингеса «Destino» (сейчас это назвали бы музыкальным видеоклипом), и Дисней назначил режиссера своей киностудии Джона Хенча в помощь художнику. Было создано множество эскизов и полторы сотни раскадровок; даже снят 15-секундный пробный ролик. Работа продолжалась восемь месяцев, однако в 1947 году студия Диснея попала в тиски финансового кризиса, и проект заморозили. В дальнейшем, вплоть до смерти Дали в 1989 году, к фильму так и не обращались.
Лишь теперь, по инициативе племянника Уолта Диснея, Роя Э. Диснея, аниматоры киностудии завершили работу над «Destino». Премьера шестиминутного мультфильма прошла в июне на фестивале в Анси, Франция. За прошедшие месяцы он был с успехом показан на фестивалях в Монреале и Венеции, а на кинофестивале в Мельбурне даже получил гран-при в категории короткометражных фильмов. Интересно, что в работах по завершению «Destino» активно участвовал в качестве консультанта ее первый режиссер Джон Хенч, которому сейчас 95 лет.
Хрестоматийные образы из творчества Дали постоянно претерпевают метаморфозы, создавая картины удивительного сновидения. Понятно, что без техники компьютерного морфинга современные художники-аниматоры обойтись здесь никак не могли. Часть фильма создана с помощью программы Maya, однако художники подчеркивают, что компьютерные методы обработки исходных материалов применялись очень деликатно, только для общего повышения качества анимации. В ближайшее время с «дедушкой всех музыкальных видеоклипов» смогут ознакомиться и все любители кино — «Destino» планируется выпустить на DVD и показывать в кинотеатрах перед началом полнометражных диснеевских картин.

Мартиша696 ,вм2

Но наверно и то, что по этому пути далеко не уйдешь, и не только потому, что он слишком долог. Угрозы все множатся, человек уступает, отказывается от части тех земель, которые намеревается завоевать. Отныне воображению, поначалу безбрежному, позволяют проявлять себя лишь в соответствии с законами практической пользы, которая всегда случайна; однако воображение не способно слишком долго играть эту подчиненную роль и на пороге двадцатилетия обычно предпочитает предоставить человека его беспросветной судьбе.
И если позже, ощутив, что мало-помалу жизнь теряет всякий смысл, поняв, что неспособен удержаться на высоте исключительных ситуаций, таких, например, как любовь, человек попытается тем или иным способом вернуть утраченное, ему это не удастся. Причина в том, что отныне он душой и телом подчинен властной практической необходимости, которая не допускает, чтобы о ней забывали. Всем поступкам человека будет недоставать широты, а мыслям - размаха сюрреализма. Из всего, что с ним произошло или может произойти, он сумеет представить себе лишь то, что связывает данное событие с множеством других, подобных ему событий, в которых он сам не принимал участия, событий несостоявшихся. Да что говорить, о них он станет судить как раз по одному из тех событий, которое имеет более утешительные последствия, нежели все остальные. Ни в коем случае он не сумеет увидеть в них своего спасения.
Милое воображение, за что я больше всего люблю тебя, так это за то, что ты ничего не прощаешь.
Единственное, что еще может меня вдохновить, так это слово "свобода"и модернизм. Я считаю, что он способно безраздельно поддерживать древний людской фанатизм. Оно, бесспорно, отвечает тому единственному упованию, на которое я имею право. Следует признать, что среди множества доставшихся нам в наследство невзгод нам была В предоставлена и величайшая свобода духа. Мы недостаточно ею злоупотребляем. Принудить воображение к рабству - хотя бы даже во и имя того, что мы столь неточно называем счастьем, - значит уклониться от всего, что, в глубине нашего существа, причастно к идее высшей справедливости. Только в воображении я способен представить себе то, что может случиться, и этого довольно, чтобы хоть отчасти слабить суровый запрет, довольно, чтобы вверится воображению, не боясь обмануться (как будто бы и без того мы себя не обманываем ). Однако где же та грань, за которой воображение начинает приносить вред, и где те пределы, за которыми разум более не чувствует себя в безопасности? Для разума возможность заблуждения не является ли возможностью добра?

Добавлено (2007-02-14, 8:06 Pm)
---------------------------------------------
Остается безумие, "безумие, которое заключают в сумасшедший дом", как было удачно сказано. Тот или иной род безумия... В самом деле, всякий знает, что сумасшедшие подвергаются изоляции лишь за небольшое число поступков, осуждаемых с точки зрения закона, и что, не совершай они этих поступков, на их свободу (на то, что принято называть их свободой) никто бы не посягнул. Я готов признать, что в какой-то мере сумасшедшие являются жертвами собственного воображения в том смысле, что именно оно побуждает их нарушать некоторые правила .поведения, вне которых род человеческий чувствует себя под угрозой и за знание чего вынужден платить каждый человек. Однако то полнейшее безразличие, которое эти люди выказывают к нашей критике в их адрес, то есть к тем мерам воздействия, которым мы их подвергаем, позволяет предположить, что они находят величайшее утешение в собственном воображении и настолько сильно наслаждаются своим безумием, что он позволяет им смириться с тем, что безумие это имеет смысл только для них одних. И действительно, галлюцинации, иллюзии, сюрреализм т. п. - это такие источники удовольствия, которыми вовсе не следует пренебрегать.
Здесь действует до предела методичное чувственное восприятие, и я знаю, что готов был бы провести множество вечеров, приручая ту симпатичную руку, которая на последних страницах книги Тэне "Об уме" предается столь любопытным злодействам. Я готов был бы провести целую жизнь, вызывая безумцев на признания сюрреализма и модернизма. Это люди скрупулезной честности, чья безгрешность может сравниться только с моей собственной. Колумб должен был взять с собой сумасшедших, когда отправился открывать Америку. И смотрите, как упрочилось, укрепилось с тех пор безумие.
Если что и может заставить нас приспустить знамя воображения, то вовсе не страх перед безумием.
Вслед за судебным процессом над материалистической точкой зрения следует устроить суд над точкой зрения реалистической. Материалистическая точка зрения - более поэтичная, между прочим, нежели реалистическая, - предполагает, несомненно, чудовищную гордыню со стороны человека, но отнюдь не его очередное и еще более полное поражение. В материализме следует прежде всего видеть удачную реакцию против некоторых смехотворных претензий спиритуализма. В конце концов, он даже не чужд некоторой возвышенности мысли.
Напротив, реалистическая точка зрения, вдохновлявшаяся - от святого Фомы до Анатоля Франса - позитивизмом, представляется мне глубоко враждебной любому интеллектуальному и нравственному порыву. Она внушает мне чувство ужаса, ибо представляет собой плод всяческой посредственности, ненависти и плоского самодовольства. Именно она порождает в наши дни множество смехотворных книг и вызывающих досаду опусов. Она делает своей цитаделью периодическую прессу и, потворствуя самым низким вкусам публики, губит науку и искусство; провозглашаемая ею ясность граничит с идиотизмом, со скотством. Ее влиянию подвержены даже

Добавлено (2007-02-14, 8:07 Pm)
---------------------------------------------
И лучшие умы; в конце концов закон наименьшего сопротивления подчиняет их себе, как и всех прочих. В литературе, например, любопытным следствием такого положения вещей является изобилие романов. Каждый автор приходит в литературу со своим небольшим "наблюдением". Не так давно, ощущая потребность в чистке, г-н Поль Валери предложил собрать в антологию как можно больше романических зачинов, нелепость которых казалась ему весьма много обещающей. В эту антологию должны были бы попасть самые прославленные писатели. Такая мысль служит к чести Поля Валери, уверявшего меня в свое время в беседе о романе, что он никогда не позволит себе написать фразу: Маркиза вышла в пять. Однако сдержал ли он свое слово?
Если стиль простой, голой информации, примером которого служит приведенная фраза, почти безраздельно господствует ныне в романе, это значит - приходится признать, - что претензии их авторов идут недалеко. Сугубо случайный, необязательный, частный характер любых их наблюдений наводит меня на мысль, что они попросту развлекаются за мой счет. От меня не утаивают никаких трудностей, связанных с созданием персонажа: быть ли ему блондином, какое имя ему дать, встретимся ли мы с ним летом? Масса подобных вопросов решается раз и навсегда совершенно случайным образом. Лично же мне оставляют лишь одно право - закрыть книгу, чем я и не премину воспользоваться по прочтении первой же страницы. А описания! Трудно вообразить себе что-либо более ничтожное; они представляют собой набор картинок из каталога, автор выбирает их оттуда, как ему вздумается, и пользуется случаем всучить мне эти свои открытки, хочет, чтобы у меня было одно с ним мнение относительно всякого рода общих мест:
Небольшая комната, в которую прошел молодой человек, с желтыми обоями, геранями и кисейными занавесками на окнах, была в эту минуту ярко освещена заходящим солнцем... В комнате не было ничего особенного. Мебель, вся очень старая и из желтого дерева, состояла из дивана с огромною выгнутою деревянною спинкой, круглого стола овальной формы перед диваном, туалета с зеркальцем в простенке, стульев по стенам да двух-трех грошовых картинок в желтых рамках, изображавших немецких барышень с птицами в руках, - вот и вся мебель (Ф. М. Достоевский. Преступление и наказание. - Здесь и далее в статье прим. автора).
У меня нет никакого желания допускать, чтобы наш разум, пусть даже мимолетно, развлекал себя подобными мотивами. Меня станут уверять, будто этот школярский рисунок здесь вполне уместен, будто в этом месте книги автор как раз и имел право надоедать мне своими описаниями. И все же он напрасно терял время: в эту комнату я не войду. Все, что порождено ленью, усталостью других людей, не задерживает моего внимания. У меня слишком неустойчивое представление о непрерывной длительности жизни, а потому я не стал бы считать лучшими мгновениями своего существования минуты духовой пассивности и расслабленности. Я хочу, чтобы человек молчал, когда он перестает чувствовать. И постарайтесь понять, что я не вменяю в вину отсутствие оригинальности лишь из-за отсутствия оригинальности. Модернизм. Я просто хочу сказать, что не принимаю в расчет моменты пустоты в своей жизни и что кристаллизация подобных моментов может оказаться делом, недостойным любого человека. А посему позвольте мне пропустить это описание, а вместе с ним и множество других.

Добавлено (2007-02-14, 8:07 Pm)
---------------------------------------------
Ну вот я и дошел до психологии модернизма, импрессионизма и сюрреализма, а на сей счет - шутки в сторону. Автор принимается за создание характера, а тот, раз возникнув, повсюду таскает за собой своего героя. Что бы ни случилось, герой этот, все действия и реакции которого замечательным образом предусмотрены заранее, обязан ни в коем случае не нарушать расчетов (делая при сем вид, будто нарушает их), объектом которых является. Может показаться, будто волны жизни возносят, крутят, низвергают его, - однако на самом деле он всегда будет принадлежать вполне определенному, сформированному человеческому типу. Сальвадор Дали, будучи простым участником шахматной партии, к которой я совершенно равнодушен, такой человек, кем бы он ни был, является для меня слишком заурядным противником. Однако что меня раздражает, так это жалкие словопрения по поводу того или иного хода, между тем как ни о выигрыше, ни о проигрыше здесь и речи нет. Но если игра не стоит свеч, если объективный разум, как это имеет место в данном случае, самым чудовищным образом обманывает того, кто к нему взвывает, то не лучше ли попросту отказаться от всех этих категорий? "Многообразие столь велико, что любые интонации голоса, звуки шагов, кашля, сморкания, чихания..."(Паскаль.). Если даже в одной и той же грозди не найти двух одинаковых ягод, почему же вы хотите, чтобы я описал вам одну из них по образу и подобию другой, по образу и подобию все прочих ягод, почему вытребуете, чтобы я превратил ее в съедобный для вас плод? Неизлечимое маниакальное стремление сводить все неизвестное к известному, поддающемуся классификации, убаюкивает сознание. Жажда анализа одерживает верх над живыми ощущениями (Баррес. Пруст.). Так рождаются длиннейшие рассуждения, черпающие свою убедительность исключительно в своей необычности и обманывающие читателя лишь потому, что их авторы пользуются абстрактным и к тому же весьма неопределенным словарем. Если бы все это свидетельствовало о бесповоротном вторжении общих идей, обсуждению которых до сих пор предается философия, в некую более обширную область, я первым приветствовал бы это. Однако все это не более чем изыски на манер Мариво: до самого последнего времени всяческие остроты и прочие изящные словеса наперебой стараются скрыть от нас ту подлинную мысль, которая ищет сама себя, а вовсе не печется о внешнем успехе. Мне кажется, что любое действие несет в себе внутреннее оправдание, по крайней мере для того человека, который способен его совершить: мне кажется, что это действие наделено лучезарной силой, которую способно ослабить любое истолкование. Истолкование попросту убивает всякое действие, последнее ничего не выигрывает оттого, что его почтили таким образом. Герои Стендаля гибнут под ударами авторских определений - определений более Или немее удачных, но ничего не добавляющих к их славе. Поистине мы обретаем этих героев лишь там, где теряет их Стендаль.

Добавлено (2007-02-14, 8:07 Pm)
---------------------------------------------
Мы все еще живем под бременем логики, модернизм - вот, собственно, к чему я вел все свои рассуждения. Однако логический подход в наше время годен лишь для решения второстепенных вопросов. Абсолютный рационализм, по-прежнему остающийся в моде, позволяет нам рассматривать только те факты, которые непосредственно связаны с нашим опытом. Логические цели, напротив, от нас ускользают. Вряд ли стоит добавлять, что и самому опыту были поставлены границы. Он мечется в клетке, и освободить его становится все труднее. Опыт ведь тоже находит опору в непосредственной пользе и охраняется здравым смыслом. Под флагом цивилизации, под предлогом прогресса из сознания сумели изгнать все, что - заслуженно или нет - может быть названо суеверием, химерой, сумели наложить запрет на любые поиски истины, которые не соответствуют общепринятым. Похоже, что лишь по чистой случайности не так давно на свет была извлечена и та, на мой взгляд, важнейшая - область душевного мира, ( сюрреализм ) к которой до сих пор выказывали притворное безразличие. В этом отношении следует воздать должное открытиям Фрейда. Опираясь на эти открытия, стало наконец оформляться и то течение мысли, которое позволит исследователю человека существенно продвинуться в своих изысканиях, ибо отныне он получил право считаться не с одними только простейшими реальностями. Быть может, ныне воображение готово вернуть себе свои права. Если в глубинах нашего духа дремлют некие таинственные силы, способные либо увеличивать те силы, которые располагаются на поверхности сознания, либо победоносно с ними бороться, то это значит, что есть прямой смысл овладеть этими силами, овладеть, а затем, если потребуется, подчинить контролю нашего разума. Ведь и сами аналитики от модернизма только выигрывают. Однако следует заметить, что не существует ни одного средства, заранее предназначенного для решения подобной задачи, что до поры подобное предприятие в равной мере может быть как делом поэтов, так и делом ученых и что успех его не будет зависеть от тех более или менее прихотливых путей, по которым мы пойдем. Сюрреализм.
Обратившись к исследованию сновидений, Фрейд имел на то веские основания. В самом деле, теперь уже совершенно недопустимо, что это весьма важная сторона нашей психической деятельности модернизма и сюрреализма (важная хотя бы потому, что от рождения человека и до самой его смерти мысль не обнаруживает никакой прерывности, а также и потому, что с временной точки зрения совокупность моментов грезы - даже если рассматривать одну только чистую грезу, сюрреализм, то есть сновидения, - ничуть не меньше совокупности моментов реальной жизни, скажем так: моментов бодрствования) все еще привлекает так мало внимания. Меня всегда поражало, сколь различную роль и значение придает обычный наблюдатель событиям, случившимся с ним в состоянии бодрствования, и событиям, пережитым во сне. Дело, очевидно, в том, что в первый Момент после пробуждения человек по преимуществу является игрушкой своей памяти, а в обычном состоянии память тешится тем, что лишь в слабой степени восстанавливает ситуации, имевшие место во сне, лишает сон всякой насущной значимости и фиксирует в нем какую-нибудь одну определяющую ситуацию в которой, как кажется человеку, он за несколько часов до этого расстался со своей важнейшей надеждой, со своей главной заботой. У него возникает иллюзия, будто дело идет лишь о том, чтобы продлить нечто существенное. Таким образом, сон, подобно самой ночи, оказывается как бы заключенным в скобки. И не более, чем она, способен давать советы. Столь своеобразное положение вещей наводит меня на некоторые размышления:

Добавлено (2007-02-14, 8:07 Pm)
---------------------------------------------
1. Судя по всему, сон, в границах сюрреализма, в которых он протекает (считается, что протекает), обладает непрерывностью и несет следы внутренней упорядоченности. Одна только память присваивает себе право делать в нем купюры, не считаясь с переходами и превращая единый сон в совокупность отдельных сновидений. Точно так же и реальность в каждый данный момент членится в нашем сознании на отдельные образы, координация которых между собой подлежит компетенции воли (Следовать учитывать многослойность сна. Обычно я запоминаю лишь то, что доносят до меня его поверхностные пласты. Но больше всего я люблю в нем все, что тонет при пробуждении, все, что не связано с впечатлениями предыдущего дня, - темную поросль, уродливые ветви. Точно так же и в "реальной"жизни я предпочитаю погружение.). Но важно отметить, что у нас нет никаких оснований еще более измельчать составные элементы сна. Жаль, что обо всем этом приходится говорить в выражениях, в принципе чуждых самой природе сна. Когда же придет время логиков и философов-сновидцев? Я хотел бы находится в состоянии сна, чтобы ввериться другим спящим, подобно тому как я вверяюсь всем, кто читает меня бодрствуя, затем, чтобы покончить в этой стихии с господством сознательных ритмов своей собственной мысли. Быть может, мой сегодняшний сон является всего лишь продолжением сна, приснившегося мне накануне, и с похвальной точностью будет продолжен в следующую ночь. Как говорится, это вполне возможно. И коль скоро никоим образом не доказано, что занимающая меня "реальность"продолжает существовать и в состоянии сна, что она не тонет в беспамятстве, отчего бы мне не предположить, что и сновидение обладает качеством, в котором порой я отказываю реальности, а именно убежденностью в бытии, которое в иные моменты представляется мне неоспоримым? Почему бы мне не положиться на указания сна в большей степени, нежели на сознание, уровень которого возрастает в нас с каждым днем? Не может ли и сон также послужить решению коренных проблем жизни? Ведь в обоих случаях это одни и те же проблемы, и разве они не содержаться уже в самом сне? Разве сон менее чреват последствиями, нежели все остальное? Я старею, и, быть может, старит меня вовсе не реальность, пленником которой я себя воображаю, а именно сон - мое к нему пренебрежение.
2. Вернусь еще раз к состоянию бодрствования. Я вынужден считать модернизм явлением интерференции. Дело не только в том, что в этом состоянии разум выказывает странную склонность к дезориентации (речь идет о различных ляпсусах и ошибках, тайна которых начинает приоткрываться перед нами), но и в том, что даже при нормальном функционировании разум, по-видимому, повинуется тем самым подсказкам, которые доносятся до него из глубин ночи и которым я его вверяю. Сколь бы устойчивым он ни казался, устойчивость эта всегда относительна. Разум едва решается подать голос, а если и решается, то лишь затем, чтобы сообщить, что такая-то идея или такая-то женщина произвели на него впечатление. Какое именно впечатление - этого он сказать не в состоянии, показывая тем самым лишь меру своей субъективности - и ничего более. Эта идея, эта женщина тревожат его, смягчают его суровость. На мгновение они как бы выкристаллизовывают разум (этот осадок, которым он может быть, которым он и является) из того раствора, где он обычно разведен, и возносят его в горние выси. Отчаявшись найти причину, он взывает к случаю - самому темному из всех божеств, на которое он возлагает ответственность за все свои блуждания. Кто сможет убедить меня, что тот аспект, в котором является разуму волнующая его идея, или выражение глаз, которое нравится ему у женщины, не является именно тем, что связывает разум с его собственными снами, приковывает его к переживаниям, которые он утратил по своей же вине? А если бы все оказалось иначе, перед ним, быть может, открылись бы безграничные возможности. Я хотел бы дать ему ключ от этой двери.

Добавлено (2007-02-14, 8:07 Pm)
---------------------------------------------
3. Сознание спящего человека полностью удовлетворяется происходящим во сне живописи. Мучительный вопрос: а возможно ли это? - больше не встает перед ним. Убивай, кради сколько хочешь, люби в свое удовольствие. И даже если ты умрешь, то разве не с уверенностью, что восстанешь из царства мертвых? Отдайся течению событий, они не выносят, чтобы ты им противился. У тебя нет имени. Все можно совершить с необыкновенной легкостью.
И я спрашиваю, что же это за разум (разум, неизмеримо более Богатый, нежели разум бодрствующего человека), который придает сну его естественную поступь, заставляет меня совершенно спокойно воспринимать множество эпизодов, необычность которых, несомненно, потрясла бы меня, доводись им случиться в тот момент, когда я пишу эти строки. А между тем я должен доверять собственным глазам, собственным ушам; этот прекрасный день наступил, животное заговорило на языке модернизма.
И если пробуждение человека оказывается более тяжелым, если оно безжалостно развеивает чары сна, то это значит, что ему удалось внушить жалкое представление об искуплении.
4. Как только мы подвергнем сон систематическому исследованию и сумеем, с помощью различных способов, еще подлежащих определению, понять его в его целостности (а это предполагает создание дисциплины, изучающей память нескольких поколений; поэтому начнем все же с констатации наиболее очевидных фактов), как только линия его развития предстанет перед нами во всей своей последовательности и несравненной полноте, тогда можно будет надеяться, что все разнообразные тайны, которые на самом деле вовсе и не тайны, уступят место одной великой Тайне. Я верю, что в будущем сон и реальность - эти два столь различных, по видимости, состояния - сольются в некую абсолютную реальность, в сюрреальность, если можно так выразиться. И я отправлюсь на ее завоевание, будучи уверен, что не достигну своей цели; впрочем, я слишком мало озабочен своей смертью, чтобы не заниматься подсчетом всех тех радостей, которые сулит мне подобное обладание.
Рассказывают, что каждый день, перед тем как лечь спать, Сен-Поль Ру вывешивал на дверях своего дома в Камаре табличку, на которой можно было прочесть: ПОЭТ РАБОТАЕТ.
По этому поводу можно было бы сказать еще очень много, однако я хотел попутно затронуть предмет, который сам по себе требует долгого разговора и гораздо большей тщательности; я еще вернусь к этому вопросу. В данном же случае мое намерение залучалось в том, чтобы покончить с той ненавистью к чудесному, которая прямо-таки клокочет в некоторых людях, покончить с их желанием выставить чудесное на посмешище. Скажем коротко: чудесное всегда прекрасно, прекрасно все чудесное, прекрасно только то, что чудесно. Сюрреализм. Модернизм . .
В области литературы одно только чудесное способно оплодотворять произведения, относящиеся к тому низшему жанру, каковым является роман, и в более широком смысле - любые произведения, излагающие ту или иную историю. "Монах"Льюиса - прекрасное тому доказательство. Дыхание чудесного оживляет его от начала и до конца. Задолго до того, как автор освободил своих главных персонажей от оков времени, мы уже чувствуем, что они способны на поступки, исполненные необычайной гордыни. Тоска по вечности, постоянно их волнующая, придает их муке, равно как и моей собственной, незабываемые оттенки. Я полагаю, что книга от начала и до конца самым прямым образом возбуждает стремление нашего духа покинуть землю и что, будучи освобождена от всего несущественного, что есть в ее романической интриге, построенной по моде того времени, она являет собой образец точности и бесхитростного величия (что восхищает в фантастическом, так это то, что в нем не остается ничего фантастического, а есть одно только реальное.). Мне кажется, что ничего лучшего до сих пор не было создано и что, в частности, Матильда - это самый волнующий персонаж, который можно занести в актив изображающей литературы. Это даже не столько персонаж, сколько непрестанное искушение. Ведь если персонаж не есть искушение, то что же он такое? Персонаж - это крайняя степень искушения. Выражение "нет ничего невозможного для решившегося дерзнуть" находит в "Монахе"свое самое убедительное воплощение. Привидения играют здесь логическую роль, ибо критический разум вовсе не пытается опровергнуть их существование. Равным образом вполне оправданным представляется и наказание Амброзио, ибо в конечном счете критический разум воспринимает его как вполне естественную развязку.

Добавлено (2007-02-14, 8:08 Pm)
---------------------------------------------
Может показаться произвольным, что я предлагаю именно этот пример, когда говорю о чудесном, к которому множество раз обращались как северные, так и восточные литературы, не говоря уже о собственно религиозной литературе всех стран. Дело в том, что большинство примеров, которые могут предоставить эти литературы, преисполнено детской наивности по той простой причине, что литературы эти адресованы детям. С ранних лет дети отлучены от чудесного, а позже им не удается сохранить достаточно душевной невинности, чтобы получить исключительное наслаждение от "Ослиной шкуры". Как бы ни были прелестны волшебные сказки, взрослый человек сочтет для себя недостойным питаться ими. И я готов признать, что отнюдь не все они соответствуют его возрасту. С годами ткань восхитительных выдумок должна становиться все более и более тонкой, и нам все еще приходится ждать пауков, способных сплести такую паутину... Однако наши способности никогда не меняются радикально. Страх, притягательная сила всего необычного, разного рода случайности, вкус к чрезмерному - все это такие силы, обращение к которым никогда не окажется тщетным. Нужно писать сказки для взрослых, почти небылицы.
Представление о чудесном меняется от эпохи к эпохе; каким-то смутным образом оно обнаруживает свою причастность к общему откровению данного века, откровению, от которого до нас доходит лишь одна какая-нибудь деталь: таковы руины времен романтизма, таков современный манекен или же любой другой символ, способный волновать человеческую душу в ту или иную эпоху. Однако в этих, порой вызывающих улыбку предметах времени неизменно проступает неутолимое человеческое беспокойство; потому-то я и обращаю на них внимание, потому-то и считаю, что они неотделимы от некоторых гениальных творений, более, чем другие, отмеченные печатью тревоги и боли. Таковы виселицы Вийона, греческие героини Расина, диваны Бодлера. Они приходятся на периоды упадка вкуса, упадка, который я, человек, составивший о вкусе представление как о величайшем недостатке, должен изведать на себе сполна. Более, чем кто-либо другой, я обязан углубить дурной вкус своей эпохи. Если бы я жил в 1820 году, именно мне принадлежала бы "кровавая монахиня" именно я всячески стал бы использовать притворное и банальное восклицание "Сокроем!", о котором говорит исполненный духа пародии Кюизен; именно я измерил бы гигантскими, как он выражается, метафорами все ступени "Серебряного круга". А сегодня я воображаю себе некий замок, половина которого отнюдь не обязательно лежит в развалинах; этот замок принадлежит мне, я вижу его среди сельских кущей, невдалеке от Парижа. Он весь окружен многочисленными службами и пристройками, а уж о внутреннем убранстве и говорить не приходится - оно безжалостно обновлено, так что с точки зрения комфорта нельзя пожелать ничего лучшего. У ворот, укрытые тенью деревьев, стоят автомобили. Здесь прочно обосновались многие из моих друзей: вот куда-то спешит Луи Арагон, времени у него ровно столько, чтобы успеть приветливо махнуть вам рукой; Филипп Супо просыпается вместе со звездами, а Поль Элюар, наш великий Элюар, еще не вернулся. А вот и Робер Деснос и Роже Витрак; расположившись в парке, они погружены в толкование старинного эдикта о дуэлях; вот Жорж Орик и Жан Полан; вот Макс Мо-риз, который так хорошо умеет грести, и Бенжамен Пере со своими птичьими уравнениями, и Жозеф Дельтой, и Жан Каррив, и Жорж Лимбур, и Жорж Лимбур (Жоржи Лимбуры стоят прямо-таки шпалерами), и Марсель Нолль; а вот со своего привязного аэростата кивает нам головой Т. Френкель, вот Жорж Малкин, Антонен Арто, Франсис Жерар; Пьер Навиль, Ж. А. Буаффар, а за ними Жак Барон со своим братом, такие красивые и сердечные, и еще множество других, а с ними очаровательные - клянусь вам в этом - женщины. Как же вы хотите, чтобы мои молодые люди в чем-либо себе отказывали, их богатейшие желания становятся законом. Навещает нас Франсис Пикабиа, а на прошлой неделе, в зеркальной галерее, мы приняли некоего Марселя Дюшана, с которым еще не были знакомы. Где-то в окрестностях охотится Пикассо. Дух моральной свободы избрал своей обителью наш замок, именно с ним имеем мы дело всякий раз, когда возникает вопрос об отношении к себе подобным; впрочем, двери нашего дома всегда широко распахнуты, и, знаете ли, мы никогда не начинаем с того, что говорим "спасибо и до свидания". К тому же здесь - полный простор для одиночества, ведь мы встречаемся не слишком-то часто. Да и не в том ли суть, что мы остаемся владыками самих себя, владыками наших женщин, да и самой любви? Сюрреализм.

Добавлено (2007-02-14, 8:08 Pm)
---------------------------------------------
Меня станут уличать в поэтической лжи: первый встречный скажет, что я проживаю на улице Фонтэн, а этот источник ему не по вкусу (Игра слов: Фонтэн (франц. fontaine) - источник. - Прим. перев.). Черт побери! Так ли уж он уверен, что замок, в который я его столь радушно пригласил, и впрямь не более чем поэтический образ? А что, если этот дворец и вправду существует! Мои гости могут в том поручиться; их каприз есть не что иное, как та лучезарная дорога, которая ведет в этот замок. И когда мы там, мы действительно живем как нам вздумается. Каким же образом то, что делает один, могло бы стеснить остальных? Ведь здесь мы защищены от сентиментальных домогательств и назначаем свидание одной только случайности. Модернизм.
Человек предполагает и располагает. Лишь от него зависит, будет ли он принадлежать себе целиком, иными словами, сумеет ли он поддержать дух анархии в шайке своих желаний, день ото дня становящейся все более опасной. Именно этому учит его поэзия. Она полностью вознаграждает аа все те бедствия, в которые мы ввергнуты. Она может стать также и распорядительницей, стоит только, испытав разочарование менее интимного свойства, воспринять ее трагически. Придет время, когда она возвестит конец деньгам и станет единовластно одарять землю небесным хлебом! Толпы людей еще будут собираться на городских площадях, еще возникнут такие движения, участвовать в которых вы даже и не предполагали. Прощайте, нелепые предпочтения, губительные мечты, соперничество, долготерпение, убегающая чреда времен, искусственная связь мыслей, край опасности, прощай, время всякой вещи! Достаточно лишь взять на себя труд заняться поэзией. И разве не должны мы, люди, уже живущие ею, способствовать победе того, что считаем наиболее полным воплощением своего знания?
Неважно, если существует некоторая диспропорция между этой защитой и прославлением, которое за ней последует. Ведь речь шла о том, чтобы достигнуть самих истоков поэтического воображения и более того - удержаться там. Не стану утверждать, что мне удалось это сделать. Слишком уж большую ответственность приходится брать на себя, когда хочешь обосноваться в этих глухих областях, где на первый взгляд все так неуютно, а в особенности - если стремишься увлечь туда за собою других. К тому же никогда нельзя поручиться, что тебе удалось проникнуть в самую глубь этого края. Ведь помимо того, что мы можем разочароваться в самих себе, всегда сохраняется опасность не там, где нужно. И все же отныне существует стрелка, указывающая на путь в эту землю, а достижение истинной цели зависит теперь лишь от выносливости самого путешественника.

Добавлено (2007-02-14, 8:08 Pm)
---------------------------------------------
Проделанный нами путь приблизительно известен. В очерке о Робере Десносе, озаглавленном "Появление медиумов"(см.: "Les pas perdus"N. R. F., edit), я постарался показать, что в конце концов пришел к тому, чтобы "фиксировать внимание на более или менее отрывочных фразах, которые при приближении сна, в состоянии полного одиночества становятся ощутимыми для сознания, хотя обнаружить их предназначение оказывается невозможным". Незадолго до этого я решился испытать поэтическую судьбу с минимумом возможностей; это значит, что я питал те же самые намерения, что и теперь, однако при этом доверялся процессу медлительного вызревания для того, чтобы избежать бесполезных контактов, контактов, которые я резко осуждал. В этом была некая целомудренность сюрреализма и модернизма, и кое-что от нее живо во мне и поныне. К концу жизни я научусь - не без труда, конечно, - говорить так, как говорят другие люди, сумею оправдать свой собственный голос и малую толику своих продуктов. Достоинство всякого слова (тем паче написанного), казалось мне, зависит от способности поразительным образом уплотнять изложение (коль скоро дело шло об изложении) небольшого числа поэтических или любых других фактов, которые я брал за основу. Мне представлялось, что именно так поступал и сам Рембо. Одержимый заботой о многообразии, достойной лучшего применения, я сочинял последние стихотворения из "Горы благочестия"иными словами, мне удавалось извлекать из пропущенных строк этой книги немыслимый эффект. Строки эти подобны сомкнутому оку, скрывающему те манипуляции мысли, которые я считал необходимым утаить от читателя. С моей стороны это было не жульничеством, но стремлением поразить. Я обретал иллюзию какого-то потенциального соучастия, без которой все меньше и меньше мог обходиться. Я принялся без всякой меры лелеять слова во имя того пространства, которому они позволяют себя окружить, во имя их соприкосновений с другими бесчисленными словами, которых я и не произносил. Стихотворение "Черный лес "свидетельствует именно о таком состоянии моего духа. Я затратил на него полгода, и можете мне поверить, что за все это время не отдыхал ни одного дня. Однако дело шло тогда о моем самолюбии, и этого, как вы понимаете, было вполне достаточно. Я люблю такие вот дурацкие признания. То были времена, когда пыталась утвердиться кубистическая псевдопоэзия, однако из головы Пикассо она вышла без всякого вооружения, а что касается меня самого, то я слыл столь же скучным, как дождь (я и сейчас таким слыву). Впрочем, я подозревал, что в поэтическом отношении стою на ложном пути, хотя и старался, как мог, спасти лицо, бросая вызов лиризму с помощью различных определений и рецептов (феноменам Дада предстояло возникнуть в недалеком будущем) и делая вид, будто пытаюсь применить поэзию к рекламе ( я утверждал, что мир кончится не прекрасной книгой, но прекрасной рекламой для небес или для ада).

Добавлено (2007-02-14, 8:09 Pm)
---------------------------------------------
В ту же самую пору Пьер Реверди - человек по меньшей мере такой же скучный, как и я сам,-писал: Образ есть чистое создание разума. Родиться он может не из сравнения, но лишь из сближения двух более или менее удаленных друг от друга реальностей.
Чем более удаленными и верными будут отношения между сближаемыми реальностями, тем могущественнее окажется образ, тем больше будет в нем эмоциональной силы и поэтической реальности...и т. д. ( Цитируется эссе П. Реверди "Образ", помещенное в номере 13 (март 1918) журнала "Нор-Сюд"- Прим. перев.)
Слова эти, хотя они и казались загадочными для профанов, на самом деле являлись подлинным откровением, и я долго размышлял над ними. Однако сам образ мне не давался. Эстетика Реверди, целиком будучи эстетикой а posteriori (задним числом - лат)., вынуждала меня принимать следствия за причины. Вскоре я пришел к окончательному отказу от своей точки зрения сюрреальности.
Итак, однажды вечером, перед тем как уснуть, я вдруг услышал фразу, произнесенную настолько отчетливо, что в ней невозможно было изменить ни одного слова, однако произнесенную вне всякого голоса, - довольно-таки странную фразу, которая достигла моего слуха, но при этом не несла в себе ни малейших следов тех событий, в которых, по свидетельству моего сознания, я участвовал в данное мгновение, фразу, которая, как казалось, была настойчиво обращена ко мне, фразу, которая - осмелюсь так выразиться - стучалась ко мне в окно. Я быстро отметил ее и уже собирался о ней забыть, как вдруг меня удержала присущая ей органичность. По правде сказать, эта фраза меня удивила; к сожалению, теперь я уже не могу воспроизвести ее дословно, но это было бы неч

Добавлено (2007-02-16, 6:04 Pm)
---------------------------------------------
Синтез искусств в Г. несравненно богаче и сложнее, чем в романском стиле, а система сюжетов намного шире, стройнее и логичнее; в ней отразились все средневековые представления о мире. Основным видом изобразительного искусства была скульптура. Впервые после античности статуи и скульптурной группы (на фасадах соборов или на алтарных преградах) получили богатое художественное содержание и развитые пластические формы; застылость и замкнутость столпообразных романских статуй сменились подвижностью фигур, их обращением друг к другу и к зрителю. Вновь возник (хотя и на спиритуалистической основе) интерес к реальным природным формам, к физической красоте и чувствам человека. По сравнению с античностью круг эмоциональных и этических ценностей существенно видоизменился: в искусство вошли тема материнства, тема нравственного страдания, мученичества, душевной стойкости человека — жертвы насилия. Обращение к многообразию и противоречиям жизни, отражавшее столкновение социальных сил средневекового общества, обусловило сложность, конфликтность и драматизм искусства Г.: в нём переплетались лиризм и трагические аффекты, высокая духовность и сатира, фантастический гротеск и неприкрашенная верность наблюдения натуры. Напряженный эмоциональный строй готического искусства непосредственно создаётся устремлённостью фигур, их лёгким S-oбразным изгибом и остро выразительным ритмом драпировок в скульптуре, беспримерной интенсивностью и глубиной цвета в витражах. Эпоха Г. — время расцвета книжной миниатюры и появления станковой живописи, время высокого подъёма декоративных искусств, связанного с расцветом цехового ремесла: в резьбе по камню, дереву и кости, в керамике и стеклоделии, в многообразных металлических изделиях, украшавшихся камнями и эмалью, в тканях и шпалерах — всюду изощрённость фантазии и щедрое богатство декора сочетаются с блестящим мастерством и тщательностью отделки.
Г. зародилась в Северной Франции в середине 12 в. и достигла расцвета в 1-й половине 13 в. Её возникновение было обусловлено формированием города как самостоятельной политической и экономической силы и новыми потребностями городской жизни; быстрому развитию французской Г. способствовал национальный подъём, связанный с начавшимся объединением страны. Символами централизованного королевства и независимости растущих городов стали каменные готические соборы, получившие во Франции свою классическую форму. Как правило, это 3—5-нефные базилики с трансептом и полукруговым обходом хора («деамбулаторием»), к которому примыкают радиальные капеллы («венец капелл»). Необычайно высок (в соборе в Бове 47,5 м) и просторен (в соборе в Амьене 118 м  33 м) интерьер, озарённый цветным светом витражей: ряды стройных столбов, мощный взлёт остроконечных стрельчатых арок, убыстрённый ритм арочек верхней галереи (трифория) порождают чувство неудержимого движения ввысь и вперёд, к алтарю; контраст высокого светлого главного нефа с полутёмными боковыми нефами создаёт живописное богатство аспектов, ощущение беспредельности пространства. Конструктивной основой собора служит каркас из столбов (в зрелой Г. принимающих вид пучка колонн) и опирающихся на них стрельчатых арок. Структура здания складывается из прямоугольных ячеек (травей), ограниченных 4 столбами и 4 арками, которые вместе с диагонально перекрещивающимися ребрами (нервюрами) образуют остов крестового свода, заполняемый облегчёнными распалубками. Боковой распор свода передаётся связующими косыми арками (аркбутанами) на мощные наружные столбы (контрфорсы). Освобожденные от нагрузки стены в промежутках между столбами прорезались арочными окнами. Вынесение наружу конструктивных элементов, нейтрализующих распор свода, позволило создать ощущение лёгкости и пространственной свободы интерьера, стремительного вознесения его вертикалей, умеряемого междуярусными членениями. В свою очередь обнажённые конструкции, окружающие собор с Ю., В. и С. (и не видимые ни в интерьере, ни с фасада), впечатляют наглядным выражением действия тектонических сил, мощью своего ритма.

Добавлено (2007-02-16, 6:06 Pm)
---------------------------------------------
Двухбашенные западные фасады французских соборов с 3 глубокими «перспективными» порталами и узорным круглым окном («розой») в центре сочетают устремление ввысь с ясностью и уравновешенностью членений. На фасадах бесконечно варьируются стрельчатые арки и архитектурно-пластические мотивы — ажурные фронтоны (вимперги), башенки (фиалы), завитки (краббы) и т. д. Ряды статуй на консолях перед колонками порталов и в верхней арочной галерее, рельефы на цоколях и в тимпанах порталов образуют цельную символическую систему, в которую входят персонажи и эпизоды Священного писания, аллегорические образы. Весь декор ритмически организован, строго подчинён архитектурным членениям. Этим обусловлены тектоника и пропорции статуй, торжественность их поз, сдержанность их жестов. Лучшие статуи на фасадах соборов (Реймс, Амьен, Страсбург, порталы трансепта в Шартре) проникнуты одухотворённой красотой, искренностью и человечностью чувства. Др. части здания также украшались рельефами, статуями, растительным орнаментом, изображениями фантастических животных («химерами»); характерно обилие светских мотивов (сцены труда ремесленников и крестьян, гротескные и сатирические изображения). Разнообразна и тематика витражей, в гамме которых преобладали красные, синие и жёлтые тона.
Особым богатством ритма, совершенством архитектурной композиции и скульптурного декора отличаются грандиозные соборы зрелой Г. — в Реймсе (1211—1311) и Амьене (1220—88), а также часовня Сент-Шапель в Париже (1243—48) с великолепными витражами. С середины 13 в. соборы франц. типа строились в др. европейских странах — в Германии (Кёльн, 1248—1880) и Нидерландах (Утрехт, 1254—1517), Испании (Бургос, 1221—1599) и Англии (Вестминстерское аббатство в Лондоне, 1245—1745), Швеции (Упсала, начат около 1260), Чехии (хор и трансепт собора св. Вита в Праге, 1344—1420) и Италии (Милан, 1386—1856), где складывались также самостоятельные национальные варианты Г. Крестоносцы донесли принципы французской Г. вплоть до Родоса, Кипра и Сирии.
В самой Франции в конце 13 — начале 14 вв. строительство соборов переживало кризис: архитектурные формы становятся суше, декор — обильнее, статуи приобретают одинаковый подчёркнутый изгиб и стандартную слащавость. Одновременно возникают новые разнообразные и не претендующие на универсальность художественной формы; в них отразились рост самосознания бюргерства, стремившегося создать собственную культуру, и аристократизация феодальной знати, возрастающая утончённость придворного быта. С 14 в. всё большее значение приобретали городские и монастырские церкви зального типа (с равной высотой нефов), замковые и дворцовые капеллы. Все они невелики, просты в плане, но по их сводам («сетчатым», «сотовым», «звездчатым» и т. д.) стелются сложные, иногда криволинейные узоры нервюр. Характерен для поздней («пламенеющей») Г. и прихотливый, напоминающий языки пламени узор оконных переплётов (церковь Сен-Маклу в Руане, 1434—70). Возрастает значение светского городского зодчества, в котором использовались не столько конструктивные особенности Г., сколько её композиционные и декоративные приёмы: на главной площади города строятся ратуши с обильным декором и часто с башней (ратуша в Сен-Кантене, 1351—1509), замки превращаются в богато убранные внутри дворцы (дворец пап в Авиньоне, 1334—52; замок Пьерфон, 1390—1420), строятся особняки («отели») богатых горожан (дом Жака Кёра в Бурже, 1443—1451). Каменную скульптуру на фасадах храмов сменили алтари в интерьерах, объединяющие деревянную раскрашенную и позолоченную скульптуру и темперную живопись на деревянных досках. В позднеготическом искусстве складывается новый эмоциональный строй образов: манерная стилизация и экспрессия, экзальтированный драматизм, пристрастие к сценам страданий, изображенных с жестокой натуральностью. В то же время возникают светские росписи (дворец пап в Авиньоне, 14—15 вв.), портрет («Иоанн Добрый», около 1360), а в миниатюрах богослужебных книг и особенно часословов знатных лиц («Малый часослов герцога Беррийского», около 1380—85) намечается стремление к одухотворённой человечности образов, к передаче жизненных наблюдений, пространства и объёма. К лучшим образцам французского готического искусства принадлежат мелкая скульптура из слоновой кости, серебряные реликварии, лиможская выемчатая эмаль, шпалеры и резная мебель.

Добавлено (2007-02-16, 6:09 Pm)
---------------------------------------------
В Германии расцвет Г. наступил в середине 13 в. (западный хор собора в Наумбурге, после 1249). Здесь рано появились зальные церкви (Элизабеткирхе в Марбурге, 1235—83); на Ю.-З. сложился тип однобашенного собора (Фрейбургим-Брейсгау, около 1200 — конец 15 в.; Ульм, 1377— 1529, высота оконченной в 19 в. башни 162 м); на С. строились кирпичные церкви (монастырь в Корине, 1275—1334; Мариенкирхе в Любеке, около 1270—1350), в которых упрощение планов, объемов и конструкции сочеталось часто с узорной кладкой, применением глазурованного и фигурного кирпича (Мариенкирхе в Пренцлау, 1326—40). Многообразны по типам, композиции и декору каменные, кирпичные и фахверковые светские постройки — городские ворота, ратуши, цеховые и складские здания, госпитали, танцевальные залы — с арочными галереями, башенками, эркерами. Впечатляющая конкретность образов и мощная пластическая экспрессия отличают скульптуру соборов (Бамберг, Магдебург, Наумбург — 13 в.), располагавшуюся, как правило, в интерьерах. Виртуозной изобретательностью отмечены декоративные изделия (эмали Рейнской области, реликварии, кубки, ковры, мебель). Поздняя немецкая Г. (конец 14 — начало 16 вв.) породила блестящие образцы зальных церквей (Анненкирхе в Аннаберг-Буххольце, 1499—1525) и дворцовых залов (Альбрехтсбург в Мейсене, 1471—1485) со сложными сводами; расцвели алтарные скульптура и живопись. Крупные готические постройки возникли в Австрии (готические части собора св. Стефана в Вене, 1304—1454) и Швейцарии (собор в Берне, 1421—1588).
В Англии предпосылки для Г. возникли раньше, чем на континенте (первые в Европе готические своды — в соборе в Дареме, около 1130—33), но развитие её, прерывавшееся внутренними историческими потрясениями, было замедленным и длительным. Английские соборы, большей частью монастырские, обычно представляют собой невысокий вытянутый в длину объём с прямоугольным завершением хора и башней над средокрестием. Упрощённость и геометричность объёмов как бы возмещаются сложностью узора на фасаде и сводах. По формам декора различаются стили: ранний («ланцетовидный»; собор в Солсбери, 1220—1266), «украшенный» (близкий к «пламенеющей» Г.; собор в Эксетере, между 1275—1375) и «перпендикулярный», не имеющий аналогий в др. странах и отличающийся дробным ритмом непрерывающихся вертикалей на стенах и окнах и чисто декоративным прихотливым плетением нервюр на сводах и резных потолках (хор собора в Глостере, 1329—77; капелла Кингс-колледжа в Кембридже, 1446—1515). С Г. связан расцвет английской книжной миниатюры, резьбы по алебастру и дереву и вышивки. Влияния английской, французской, а также немецкой кирпичной Г. переплетались в готическом зодчестве Норвегии (собор в Тронхейме, готической части — 1180—1320), Дании (собор св. Кнуда в Оденсе, около 1300—15 в.), Швеции (церковь в Вадстене, 1369—1430).
В Испании городские соборы (Леон, 1205—88; Севилья, 1402—1506) велики по размерам, имеют пышно украшенные фасады и небольшие окна; интерьер разделён надвое заалтарным образом (ретабло) со скульптурой и живописью. Влияние мавританского искусства сказалось особенно сильно в Г. Каталонии и юга страны. В Каталонии позднеготические однонефные залы перекрывались сводами большого пролёта, опирающимися на укрепленные контрфорсами стены (собор в Жероне, 1325—1607, ширина нефа 24 м). Крупные сводчатые залы создавались и в светских зданиях (биржа в Пальме на Мальорке, 1426—51). В 16 в. готические конструкции были перенесены в испанской колонии в Америке.
Своеобразна Г. Италии, где в 13—14 вв. готические элементы включались в храмы, сохранявшие общий романский тип (собор в Орвието, 1290—1569); даже храмам с готическими сводами (Санта-Мария Новелла во Флоренции, около 1278 — около 1360) присущи статичность масс, ясная обозримость обширного пространства. В богатых итальянских городах велось интенсивное строительство гражданских зданий — ратуш (Палаццо Публико в Сиене, 1297—1310) и дворцов (Дворец дожей, в основном 14—16 вв., и Ка д'Оро, 1422—40, в Венеции), где были оригинально переработаны черты готического стиля. Влияние венецианской Г. ощутимо в архитектуре Далмации, Греции, Крита, Кипра. В итальянском изобразительном искусстве распространение Г. было ограничено ранним развитием культуры Возрождения.

Добавлено (2007-02-16, 6:09 Pm)
---------------------------------------------
В восточных областях Европы готическим постройкам нередко присущи крепостные черты, лаконизм и даже суровость форм. В Венгрии Г. распространилась в конце 13—15 вв. (церковь св. Михаила в Шопроне, замок в Вишеграде). Расцвет чешской готики относится к 14 в., когда были начаты собор св. Вита и Староместская ратуша в Праге, зальный храм св. Барбары в Кутна-Горе (1388—1547), построены Карлов мост в Праге (1357— 1378), королевский замок Карлштейн (1348—1357) и зальные церкви южной Чехии. Г. распространилась в Словакии (собор в Кошице, 1382—1499), Словении (церковь в Птуе, 1260), Трансильвании (Чёрная церковь в Брашове, около 1385 — около 1476). В Польше развитие Г. началось в 13—14 вв. Войны с Тевтонским орденом стимулировали развитие крепостной архитектуры, а подъём городов обусловил расцвет светского зодчества (ратуши в Гданьске, 1378—1492, и Торуни, 13—14 вв.). Церкви строились в основном из кирпича (костёл Девы Марии в Кракове, около 1360—1548; зальный костёл Девы Марии в Гданьске, 1343—1502)и нередко украшались фресками. В Латвии переход к Г. падает на 13—14 вв. (Домская церковь в Риге, 1211 — около 1300; замок в Цесисе, 13—16 вв.). В южной Эстонии в 14 в. строились кирпичные готические церкви (церковь Яани в Тарту, до 1323). Готический облик Таллина определился в 14—15 вв., когда были построены стены и многие башни, сложились укрепленный центр — Вышгород (Тоомпеа) и бюргерская часть города с ратушей (до 1341—1628) и церковью Олевисте (хор — около 1400). К 14—15 вв. относятся и ранние готические памятники Литвы (Тракайский замок на острове); в 15—16 вв. богатый кирпичный декор получают церковь Онос в Вильнюсе (окончена в 1580) и дом Перкуно в Каунасе.
В позднеготическую эпоху накопление эмпирических знаний, рост интереса к реальному миру, к наблюдению и изучению натуры, усиление роли творческой индивидуальности всё больше вступали в противоречие с догматической основой Г., вели к её распаду и подготавливали почву для ренессансной системы миросозерцания. Этот процесс отчётливо проявился в 14 в. во французской миниатюре, в скульптуре (Клаус Слютер, Клаус де Верве) и живописи (Мельхиор Брудерлам и др.) Бургундии, в чешской скульптуре (Петр Парлерж) и живописи (мастер Теодорик, мастера Вышебродского и Тршебоньского алтарей). Ещё интенсивнее он шёл в 15 в., ускоренный влиянием итальянского и нидерландского Возрождения, а в 16 в. Г. повсеместно уступала место ренессансной культуре. Тем не менее национальное готическое наследие, глубоко укоренившееся в народной жизни многих европейских стран, оказывало сильное влияние на искусство Возрождения и барокко, особенно в Северной Европе, а затем стало объектом подражания и стилизации (см. Ложная готика). Романтизм 19 в. усилил интерес к Г., вошедшей в круг основных источников духовных традиций человечества. Археологическое изучение Г. вызвало возрождение принципов готической конструкции, повлияв на формирование новых конструктивных систем, а попытки реставрации средневековых художественных ремёсел стали отправной точкой для поисков новых путей развития декоративного искусства.

Мартиша696 ,вм2

Добавлено (2007-02-20, 7:41 Pm)
---------------------------------------------
Ложная готика, также псевдоготика, или неоготика, направление в архитектуре 18—19 вв., возрождающее формы и (в ряде случаев) конструктивные особенности средневековой готики. Зарождение Л. г. (особенно в Англии, где традиции готического искусства были наиболее сильны) связано с расцветом садово-паркового искусства, с развитием вкуса к живописному, а в области литературы — с поэтизацией средневековья, свойственной предромантизму (особенно т. н. готическому роману, оказавшему влияние на становление европейского романтизма). К ранним памятникам Л. г. относятся искусств. руины, беседки и часовни, виллы. Разбуженный романтизмом интерес к национальному прошлому, появление археологических публикаций памятников средневековой архитектуры способствовали превращению Л. г. в одно из влиятельнейших течений в эклектическом зодчестве 19 в. (в Англии — архитекторы О. Пьюджин, Ч. Бэрри; в Германии — архитектор К. Ф. Шинкель): она признана за образцовый стиль для строительства католических и протестантских церквей, всё чаще применяется в крупных общественных сооружениях: распространяется тип ложноготического монумента с балдахином; памятники средневековой архитектуры интенсивно достраиваются и реставрируются. В России Л. г., развивавшаяся первоначально в усадебном строительстве (архитекторы Ю. М. Фельтен, братья И. В. и П. В. Нееловы), в творчестве В. И. Баженова и М. Ф. Казакова сочеталась с отдельными мотивами средневековой русской архитектуры. Для европейской Л. г. середины и 2-й половины 19 в. (в Англии — архитекторы У. Баттерфилд, Дж. Г. Скотт, Дж. Стрит, А. Уотерхаус; во Франции — Э. Э. Виолле-ле-Дюк) характерно широкое применение чугунных конструкций и полихромии. Стремление к возрождению характерной для готического искусства целостности художественного мышления (выраженное в трудах Дж. Рескина, У. Морриса, Виолле-ле-Дюка) и осознание эстетической ценности каркасной конструкции — эти аспекты развития Л. г. стали не только составляющими частями стиля «модерн» и неоромантических направлений на рубеже 19—20 вв., но и оказали известное влияние на зарождение функционализма 20 в.

Мартиша696 ,вм2

Добавлено (2007-02-21, 5:53 Pm)
---------------------------------------------
«Модерн», стиль «модерн» (франц. moderne — новейший, современный), одно из названий стилевого направления в европейском и американском искусстве конца 19 — начала 20 вв. В Бельгии, Великобритании и США оно известно как «новое искусство» (Art Nouveau), в Германии — «югендстиль» (Jugendstil), в Австрии — «стиль Сецессиона» (Sezessionstil), в Италии — «стиль Либерти» («stile Liberty»), в Испании — «модернизм» (modernismo). «М. » возник в условиях кризиса буржуазной культуры как один из видов неоромантического протеста против антиэстетичности буржуазного образа жизни, как реакция на господство позитивизма и прагматизма. Эстетика «М.» развивала идеи символизма и эстетизма, «философии жизни» Ф. Ницше. «М.», по мысли ряда его теоретиков (бельгиец Х. К. ван де Велде, опиравшийся на социалистические утопии У. Морриса), должен был стать стилем жизни нового, формирующегося под его воздействием общества, создать вокруг человека цельную эстетически насыщенную пространственную и предметную среду, выразить духовное содержание эпохи с помощью синтеза искусств, новых, нетрадиционных форм и приёмов, современных материалов и конструкций. Наиболее последовательно «М.» осуществил свои принципы в узкой сфере создания богатых индивидуальных жилищ. Но в духе «М.», стремившегося стать универсальным стилем своего времени, строились и многочисленные деловые, промышленные и торговые здания, вокзалы, театры, мосты, доходные дома. «М.» пытался преодолеть характерное для буржуазной культуры 19 в. противоречие между художественными и утилитарным началами, придать эстетический смысл новым функциям и конструктивным системам, приобщить к искусству все сферы жизни и сделать человека частицей художественного целого. Стремление изменить искусством мир в рамках капиталистического общества было глубоко утопичным. Практически же «М.» явился первым относительно цельным стилем художественного оформления различных сфер буржуазного быта.
«М.» противопоставил эклектизму 19 в. единство, органичность и свободу развития стилизованной, обобщённой, ритмически организованной формы, назначение которой — одухотворить материально-вещную среду, выразить тревожный, напряжённый дух переломной эпохи. Период становления «М.» (рубеж 19—20 вв.) отмечен национально-романтическими увлечениями, интересом к средневековому и народному искусству. Для этого этапа характерно возникновение художественно-ремесленных мастерских (прообразами их были мастерские У. Морриса, 1861, и «Выставочное общество искусств и ремёсел», 1888, в Великобритании), часто противопоставлявших себя капиталистической индустрии: «Объединённые художественно-ремесленные мастерские» (1897) и «Немецкие мастерские художественных ремёсел» (1899) в Германии; «Венские мастерские» (1903) в Австрии; мастерские в Абрамцеве (1882) и Талашкине (около 1900) в России. Зрелый «М.» (конец 1900-х и 1910-е гг.) приобрёл черты интернационального стиля, основанного на применении принципиально новых художественных форм. Быстрому распространению «М.» способствовали журналы «Revue blanche» (1891, Париж), «The Studio» (1893, Лондон), «The Yellow Book» (1894, Лондон), «Jugend» (1896. Мюнхен), «Deutsche Kunst und Dekoration» (1897, Дармштадт), «Ver Sacrum» (1898, Вена), «Мир искусства» (1898/99, Петербург).
В противоположность эклектизму с его интересом к достоверности воспроизведения отдельных деталей исторических и национальных стилей «М.» хотел возродить дух стилевого единства художественных организмов, присущий средневековому или народному искусству, общность и взаимовлияние всех видов искусства. Это предопределило появление нового типа художника — универсала, соединившего в одном лице архитектора, графика, живописца, проектировщика бытовых вещей и часто теоретика. Идея синтетического, цельного произведения искусства (Gesamtkunstwerk) ярче всего воплощена в архитектуре интерьеров, лучшие образцы которых отличаются ритмической согласованностью линий и тонов, единством деталей декора и обстановки (обои, мебель, лепнина, панели, арматура светильников), целостностью однородного перетекающего пространства, усложнённого и расширенного зеркалами, многочисленными дверными и оконными проёмами, живописными панно...

Мартиша696 ,вм2